Есть такая очень специфическая тоска, когда во сне ты испытываешь определенное чувство, и всю оставшуюся жизнь ищешь его отголоски.

И каждый раз, пересиливая себя, я словно открываю дверь, которую хрен закроешь потом.
Когда грань между амебность и трудоголизмом тонка, как никогда.

Бывает же так, что и вроде бы все есть, в плане физическом или материальном, не столь важно, но в эмоциональном чего-то словно не хватает. Я давно подозреваю, что во мне живет человек-драма, личина, питающаяся мучным и зрелищами.
И как-то не к добру эта пустота, ой не к добру.

мысли лопаются в моей голове, как пузырьки в бутылке кока-колы. я пытаюсь удержать их, но кто-то все взбалтывает, взбалтывает и взбалтывает мою раскаленную черепную коробку.

Это был конец августа. Неоправданно холодный и ветреный, неожиданно звёздный и такой одинокий.

Я бродил по самому знаменитому бульвару в Берлине и старался отыскать знакомые лица: бездомным псом всматривался в чужие глаза и увязывался за случайными прохожими, пил слишком дорогой кофе и делился мелочью с уличным музыкантом, что на незнакомом языке рассказывал забавные истории. Я не платил за проезд в метро, терялся в узких улицах и прятался от слишком холодного ветра, из-за которого лишь сильнее ныли разбитые колени.

Это был конец августа. Слишком спокойный и пустой, беспричинно тоскливый и - почему-то - твой.

Я - глупец - отправлял тебе фотографии твоего дома, около которого топтался весь день, говорил с твоей голосовой почтой, прося вернуться, и запивал тоску немецким пивом, давясь четвертой по счету бутылкой. Впервые в жизни ездил на двухэтажной электричке, еле втиснувшись в мягкое кресло и прислонившись горячим лбом к холодному стеклу, за которым таял очередной бесполезный день, и каждый раз думал, что, открыв глаза, смогу увидеть тебя в толпе.

В аэропорту никто не махал мне рукой, никто не целовал моих холодных щек и никто не просил остаться. Я уезжал из города, в котором тебя никогда не было; видел людей, с которыми ты никогда не встречалась, и ночевал под окнами дома, в котором ты никогда жила.

Это был август. В кармане пальто я мял так и не отправленное письмо. Потому что в этом городе не было твоего почтового ящика.

Знаешь о чем мои сны?
Слушай.
Я покупаю билет на поезд, не важно куда я еду, просто представь себе поезд. Я иду по коридору в поисках своего купе, в руке у меня небольшая сумка с вещами. Я нахожу нужный номер и открываю дверь. Я зашел.
Одна полка свободна, на второй сидишь ты. Ты еще не заметила меня, твое внимание полностью поглотила вьюга за окном. Я закрываю дверь и ее скрип отвлекает тебя от окна и заставляет повернуть голову в мою сторону.
Ты смотришь на меня.
Я люблю тебя.
Утро.

Месяцами я избегаю встреч с тобой, удаляю километры сообщений и слезных текстов, рву и выбрасываю твои старые фото и рисунки и совершенно не ожидаю того, что чисто случайно задену тебя плечом в подземке.

Случайность. С неё началось наше знакомство, твоё первое громкое «люблю» и мои глупые розовые стихи. На ней же закончились наши безумные встречи, придуманная любовь и наша обоюдная ложь.

Ты почти не изменилась: странный запах духов, перебиваемый тяжелыми сигаретами и дешевым вином, вечно уставшие пустые глаза и розовая помада на искусанных губах. Кажется, ты стала лишь сильнее замазывать неровную кожу лица, снова перекрасила сухую копну волос на пару тонов темнее, но все также вымученно улыбаешься, неуклюже скашивая правый уголок пухлой губы.

Ты не заметила ни моего случайного толчка плечом, ни пристального взгляда, секундно изучавшего когда-то родное для меня лицо, - ты смотрела лишь на свою спутницу: узкое лицо, тонкая полоска губ и неестественная улыбка. Вы были пьяны, заливисто смеялись, пряча призрачное счастье в чужом сгибе шеи, и крепко держались за руки.

Больше мне не требовалось смотреть на тебя - я знал, что наконец-то всё кончено, потому что ты никогда не смотрела на меня так, как на неё. Толпа несла меня дальше, а я, закрывая выцветшие глаза, улыбался.

Только вечером, пересмотрев месяцами непрочитанные сообщения от твоих знакомых, я узнал, какой ты стала. Теперь ты - пьяная - засыпаешь в чужих холодных подъездах, бережно держа ладонь в волосах своей новой любови; крутишь пустой головой под громкую музыку на гаражных концертах, цепляясь за руки случайных людей и стараясь не свалиться на пол от усталости и мути алкоголя; ты снова задыхаешься, потому что в который раз пропускаешь обязательную физиотерапию; и уже вторую неделю не появляешься дома.

Ты знаешь, во мне так ничего и не дрогнуло.
Теперь не мне тебя спасать.

Всё теперь слишком - слишком морозный воздух, выбивающий из глаз сухие слёзы, оставляющие еле тёплые полосы на щеках, слишком шуршащие под ногами и опадающие с деревьев листья, изредка касающиеся моих осунувшихся плеч, и слишком пахнет забродившими яблоками ветер, проникающий за ворот куртки.

Я вновь обветриваю губы, закуривая третью по счету сигарету, и нервно ломаю спички. Ты что-то рассказываешь про своих друзей, про ваши попойки и про случайные поцелуи с другими мужчинами, а я старательно отвожу взгляд от твоих наверняка тёплых рук, поправляющих неровно прокрашенные локоны, которые кое-где - на осеннем холодном солнце - все также отливают зеленью, от твоих всё таких же пустых голубых глаз, в которые когда-то был безнадежно влюблен, и припухлых губ со слоем скатывающейся розовой помады. Ты улыбаешься, смеешься над моим простуженным голосом и будто бы случайно дотрагиваешься до моих подрагивающих пальцев, сжимая на них свои мягкие ладони.

- Что ты хочешь от меня? - Я даже не смотрю на тебя, упрямо уставившись на проезжающие мимо машины и стараясь не чувствовать тепло твоих рук.

- Просто.

Закуриваешь излюбленный парламент, пачкая фильтр розоватой помадой, выдыхаешь едкий горячий дым, которым пропахла вся твоя одежда и - наверное - уже и душа, и поворачиваешься ко мне, с интересом рассматривая моё неожиданно постаревшее лицо.

Мне муторно смотреть на твои запутавшиеся волосы, с каждым годом становящиеся всё короче и короче, на твои тонкие светлые пальцы, неуклюже держащие сигарету, и на искусанные пухлые губы, уже давно исцелованные десятками других - чужих - губ.

Срываюсь. Нелепо кривлюсь, стараясь улыбнуться, через силу бросаю холодное: «Прощай», - и, не оборачиваясь, бегу по незнакомым мне кварталам с одной только мыслью - затеряться, забыться, забыть…

А меня встречает всё тот же слишком холодный, промозглый ветер, от которого леденеют пальцы, слишком тёплые слёзы, скатывающиеся из прищура проржавевших глаз, и приторно сладкий запах забродивших яблок.

И ты для меня вновь - слишком.

Как будто тебе снова 17, ты куришь на подоконнике в школьном туалете и ждешь меня - такого, каким я был эти шесть лет назад: ни сгорбленной спины, ни поломанных пальцев, ни синяков на светлой коже. Тогда ты любила мои припухлые губы, глупые шутки и короткий ежик волос. Я ждал тебя на крыльце школы, щурясь от майского солнца, а ты выбегала прямо в мои объятия и щебетала что-то про то, как тебе повезло со мной, а я улыбался, целуя тебя в пропахшие сигаретами волосы. Когда мы ссорились, твои одноклассницы писали мне гневные письма, мол я тебя испортил, а ты лишь смеялась над ними, снова утаскивая меня в пучину безумия и счастья.

Ты мечтала побыстрее закончить школу, приехать ко мне в Москву, гулять по ночному городу со мной за руку и слушать твои любимые песни (честно, они мне всегда не нравились). Я мечтал о зеленоглазой дочери, у которой была бы твоя улыбка, а ты лишь смеялась и, стесняясь, отводила взгляд.

Я не знал, что у тебя был другой, а ты не знала, что я уже давно к тебе остыл. Ты всё реже звонила мне по ночам и просила выйти в сеть, реже рассказывала про старшего брата и работу в поле, а я даже не думал делиться с тобой новостями. Закончив школу, ты неожиданно уехала - мне было всё равно куда именно, главное - что не ко мне. Помню, ты звонила мне по несколько раз в день и умоляла взять трубку, а я отдавал телефон друзьям и, как-то жутко смеясь, вслушивался в твой растерянный голос.

Я поздравил тебя с девятнадцатилетием, уже зная, что в следующем году мы не увидимся: как-то сухо поцеловал тебя в макушку, в последний раз касаясь твоих волос, а через пару месяцев, когда пожелтевшие листья покрылись первыми заморозками, я ушел.

Может быть, мы не любили друг друга, но остро нуждались в обоюдном внимании: тебе не хватало близкого, родного человека и надежного плеча, а мне просто нравилось то, что происходило между нами.

Думаю, ты уже давно замужем и с концами уехала из своего маленького городка. На твоем лице уже наверняка появились первые сети морщинок в уголках глаз и губ. Может быть, ты отстригла и перекрасила волосы, родила зеленоглазую дочь и наконец забыла о таком дураке, как я.

Ты знаешь, я поздравлял тебя с каждым твоим днем рождения: вот тебе 22, и в моих воспоминаниях ты все также собираешь красные кленовые листья и даришь мне целые букеты, которые днями гнили на моём кухонном столе; вот тебе 24, ты носишь зауженные юбки и наконец выбираешь себе очки в забавной оправе - и знаешь, ты в них прекрасна; вот тебе 25, и ты, вздрагивая, всматриваешься в своё отражение в зеркале. Эти годы идут тебе - они путаются в твоих потемневших волосах, в вытянувшемся стане и зелёной мути глаз. Но где-то во мне - где-то глубоко внутри, скрывшись от чужого внимания - я храню каждое сильно запылившееся и потертое годами воспоминание о тебе. И тебе все также 17, ты все также куришь толстые сигареты, все также любишь целовать меня в висок и вплетать в свои волосы голубые атласные ленты.

Знаешь, кажется, я начал путать действительность со сном. И если однажды от тебя придет сообщение, - я сойду с ума.